Виталий Бондарук: «Сидел в ШИЗО в той камере, где и Витольд. Ее все знают. То, что переживали там – это ад»

В ответ на вопрос, как вы себя чувствуете, бывший политзаключенный Виталий Бондарук, смеется: «Чуть-чуть «раскумарился», — и сам переводит с тюремного жаргона: «Прихожу в себя».

А потом уже серьезно добавляет: «Я выдержал, как и другие. И не перестал верить в справедливость. Готов идти до конца и дальше сражаться».

Виталий — один из 52 человек, которых власти Беларуси выпустили из заключения по договоренности с Администрацией Трампа 11 сентября и выдворили из страны.

Он отсидел в шкловской ИК-17 и могилевской тюрьме №4 в общем 4,5 года. До окончания срока ему оставалось чуть больше двух месяцев. 

Виталий Бондарук рассказал «Салідарнасці», за что его осудили на самом деле, как в колонии переживал ад в ШИЗО и имел счастье познакомиться с Павлом Северинцем и другими достойными людьми, и почему сам из ИК-17 попросился перевестись в тюрьму для особо опасных преступников.

«В деревне очень хорошо виден контраст между тем, что говорят по ТВ, и тем, как живут люди на самом деле»

— До конца срока мне оставалось 85 дней. Ерунда, по сравнению с тем, что уже отсидел. Причем я был уверен, что меня выпустят и ничего не добавят, накануне мне снился покойный отец, и сон был очень хорошим, — говорит собеседник.

Он признается, что в 2020 году впервые в жизни голосовал на выборах:

— У меня в принципе обостренное чувство справедливости. Не скажу, что раньше я ничего не замечал, но, как многие, предпочитал мириться с обстоятельствами или бороться в одиночку.

Это чувство справедливости не давало мне жить спокойно, оно пробивалось — и в 2020 году воспалилось настолько, что больше я терпеть не смог. Однако задержали меня 14 апреля 2021 года.

Обвинения Виталию Бондаруку предъявили по пяти статьям. «Преступление» по меркам беларуского режима, он действительно совершил серьезное — будучи блогером, рассказал в ролике про бытовой случай, характеризующий местных чиновников.

И этот ролик буквально за пару часов набрал почти два миллиона просмотров:

— Я рассказал о ситуации, которая довела меня до отчаяния, признаю, что высказался довольно эмоционально, даже с нецензурной лексикой. 

Проблема касалась земельного участка, который купил в заброшенной деревне. Даже не знаю, остались ли там жители сейчас, тогда было всего пару домов. И такие деревни в Беларуси на самом деле есть в каждом районе.

Участок стоил не как в городе, но тоже недешево. Он был в таком ужасном состоянии, что в зарослях там даже коты с собаками пролезть не могли.

Мы все отчистили, убрали камни, заколотили сваи, приготовили для строительства, но саму стройку вынуждены были немного отложить. Через год с момента покупки на участок приехала комиссия из сельсовета: «Мы не видим здесь дома и даже котлована, значит, поедем оформлять изъятие участка».

Они ничего не забрали, так как на строительство отводится три года, а не год, но нервы потрепали. И я в ответ на эмоциях записал тот ролик и сделал вывод, что, с одной стороны, нам говорят, надо восстанавливать село, а с другой, отбивают охоту. 

На самом деле это был не первый мой ролик, касающийся проблем на селе. Скорее, это была последняя капля. Так получилось, что больше 10 лет назад я перебрался в деревню, купив маленький домик.

До этого жил в частном секторе в городе и был уверен, что это ничем не отличается от деревни. Но когда попал в настоящую деревню, для меня многое открылось по-другому.

Помню, начиналась весна, прилетали птицы, и с каждым днем их пение становилось красивее и объемнее, создавалось впечатление, будто кто-то добавляет громкость. Это было настоящее наслаждение.

Вообще, воздух, красивейший лес придавали огромную энергию. У меня даже здоровье улучшилось. Такие светлые ощущения очень пробивают и на творчество, я стал вести канал о своей загородной жизни.

Однако кроме пения птиц пришлось столкнуться с суровой реальностью беларуской деревни. Там, представьте себе, люди до сих пор сражаются за свет на улицах, за воду в доме, за продукты и доступ к медицинской помощи, буквально за базовые потребности, которые якобы гарантирует социальное государство.

В деревне очень хорошо виден контраст между тем, что говорят по ТВ, и тем, как живут люди на самом деле.

В нашей деревне оставалось примерно с десяток домов, но, когда темнело, единственная улица никак не освещалась. При этом фонарь в наличии имелся. Бабушки вспоминали, что «тут не гарыць, можа, з 85 года».

Я узнал, что даже при минимальном количестве жителей осветительный прибор положен, как минимум, один, и обратился в сельсовет.

Там потребовали собрать подписи у жителей, написать заявление, но и после этого уговаривать починить фонарь пришлось еще месяц.

В итоге его установили в центре, как и положено, и свет загорелся.  Надо было видеть реакцию бабушек. Пришли все — и из нашей деревни, и из такой же умирающей соседней.

Они ходили вокруг фонаря, как вокруг новогодней елки, и радостно повторяли: «Вітальчык, ты зрабіў, лампачка гарыць. Мы такое бычылі толькі ў маладосці».

Собираться вечером под фонарем и приветствовать его включение уже стало нашей традицией, но радость длилась недолго. Через несколько дней фонарь не загорелся. 

Утром позвонил в сельсовет, говорю, может, лампочка перегорела. А они объясняют: «Мы на летний период во всех деревнях выключаем уличное освещение».

Я пригрозил тогда, что расскажу обо всем в своем блоге. На самом деле, беларуские чиновники всегда очень боялись огласки. Меня они называли «корреспондентом», относились настороженно, если не враждебно, и старались избегать лишний раз. 

А я, в отличие от фонаря, продолжал освещать проблемы, борьба у нас не прекращалась. И бороться в деревне, как сказал, приходилось за элементарное.

Благодаря моему каналу, например, у нас стали чистить снег, подсыпать разбитую дорогу. Но, конечно, не все решалось даже с помощью блога.

Автолавка, которую ждали как праздник, сначала приезжала три раза в неделю, а потом стала приезжать два. Одна женщина у нас была слепая.

И вот будет у нее автолавка с продуктами или нет, зависело от моральных качеств водителя: один не ленился и подъезжал к ее дому, где она подходила к калитке, а другой — нет.

Понятно, что и мы, соседи, заботились о ней. Я вообще старался помогать всем женщинам в деревне, так как был самый молодой. 

Бабушки меня любили, относились как к сыну, называли ласково «Витальчик», угощали разными вкусностями. Положенные соцработники добирались только раз в неделю.

Я делал, что мог — колол дрова, чинил заборы, носил воду из колодца. В нескольких домах создал примитивную систему с бочкой на чердаке, из которой вода шла прямо в умывальник.

Та слепая бабушка позже даже оформила на меня опеку, но я бы и так ее досматривал, конечно.

А какая проблема с медициной в сельской местности, особенно в таких деревнях. Как-то у соседа, кстати, бывшего сотрудника органов, который переехал на пенсии в деревню, заболело сердце.

Был вечер, он вызвал скорую и доковылял до меня, боялся умереть один ночью. Я еще раз позвонил в скорую, потому что он бледнел прямо на глазах. Приехали только в 6 утра, в госпитализации соседу отказали, выписали таблетки. 

У этого человека, кстати, после того случая очень изменилось мнение и о медицине, и вообще о власти.

— В 2021 году, рассказывая о таких проблемах, вы понимали, что за вами могут прийти?

— Понимал, но тогда думал, что накажут штрафом или, максимум, сутками. Участковый с председателем сельсовета приехали ко мне вечером после выхода ролика-миллионника.

Они просили его удалить, а потом пообещали: «Если не закроешь рот, будут репрессии». На этих словах участковый почему-то засмеялся.

Думаю, они и донесли на меня. Затем уже следователи в комментариях на моем канале обнаружили и «надругательство над госсимволами», и «разжигание вражды», и «оскорбление органов власти», и «оскорбление Лукашенко».

Причем, что интересно, по имени я его не называл, как, кстати, и другие осужденные за его оскорбление, с которыми потом встретился в застенках.

Получалось комично, писали про «таракана», «усатую тв*рь» и подобное, никто не подписывал, что это Александр Григорьевич, но те, кто нас задерживали и судили, опознавали по этим определениям именно его, давая соответствующую статью.

Естественно, никаких доказательств на моем суде представлено не было. Я же наивно полагал, что смогу себя защитить на основании статьи о презумпции невиновности, потому что, согласно ей, нельзя выносить приговор по домыслу или предположению.

Но когда огласили приговор — 5 лет, у меня потекли слезы. Тогда еще такие сроки не часто давали.

«К Северинцу боялись подходить даже обычные зэки. В столовой он сидел один»

С ужасом вспоминает Виталий печально знаменитую шкловскую ИК-17, куда был направлен отбывать наказание. Именно там при до сих пор официально не выясненных обстоятельствах погиб Витольд Ашурок.

— Считается, что тюрьма №4 в Могилеве, куда я попал после ИК-17, очень страшное место. Там действительно отбывают срок самые жестокие убийцы, педофилы, насильники и даже людоеды.

Но даже там к политзаключенным относятся лучше, чем в Шклове. Как я понял, многое зависит от начальства. В Могилеве начальник от подчиненных требовал четко соблюдать законы.

Все сотрудники ходили с видеорегистраторами. Например, там на тебя не могли написать, как в ИК-17, «нахалюгу», то есть жалобу с обвинением в том, чего не совершал. Потому что знали, что начальник потребует все подтвердить записью. 

Там можно и пожаловаться на то, что тебя оскорбил сотрудник, и его могли наказать. При мне одного за какие-то нарушения даже уволили.

Там контролеры всегда предупреждали: если будете делать это, я составлю рапорт, и вас будет ждать такое наказание.

В ИК-17 никто не предупреждал, там просто выписывали наказания, для политзаключенных — самое распространенное за то, что не поздоровался или поздоровался неправильно.

Я попал туда в январе 2022 года. О Витольде мне рассказали обычные заключенные, не политические. Его избивали. Были сидельцы, которые даже в момент убийства находились в ШИЗО в других камерах и слышали все, что происходило.

Так получилось, что впоследствии я сидел в ШИЗО именно в той камере, где сидел и Витольд. Ее все знают. О нем говорят, что это действительно был очень принципиальный человек, который отказывался переходить на русский язык, отказывался исполнять разные идиотские требования.

Вся система ИК-17 построена на стукачестве, есть целая иерархия стукачей. Знаю, что сейчас и во всей стране власти строят именно такую систему.

Вообще, ничего не могу сказать хорошего о бывшем начальнике Шкловской колонии — Александре Корниенко. Среди сотрудников там есть откровенные садисты, в том числе Павел Прохоров и Дмитрий Удодов.

При всем этом я бы мог назвать и несколько сотрудников, которые не нарушали закон, не превышали своих полномочий, не издевались над нами, политзаключенными, что помогало нам выжить.

В то же время среди заключенных я там встретил прекрасных людей. Мне посчастливилось познакомиться с Павлом Северинцем.

Так получалось, что пересекались мы с ним в основном при назначении или исполнении наказания. Как-то меня приготовились водворять в ШИЗО, уже уложили на грязный пол — руки за голову. Лежу и слышу по рации: «Там какая-нибудь «хата» есть?» (То есть свободное ШИЗО). — «Завтра Северинцу выходить». — «Аннулируй ему и выпускай».

И приводят Павла, а меня уводят в его камеру. Так я увидел его первый раз. Потом мы оказались в одной очереди «за наказаниями», откуда вызывали на комиссию всех, на кого поступили жалобы.

Я сам подошел к нему и сказал, что очень рад его видеть, что знаю его, смотрел его видео. После мы неоднократно встречались в этой очереди.

Как-то спрашиваю, за что его, а Павел отвечает: «За непрывітанне іду на пакаранне». Мы все, у кого были желтые бирки, то есть политзаключенные, состоящие на 10 профучете, всегда шли в строю первыми.

Сотрудники, которые встречались на пути, и в сторону которых обычные зэки даже плевались, требовали от нас здороваться так: «Здравствуйте, гражданин начальник». Это была прихоть, ничего подобного в уставе не сказано, когда идешь в строю, ни с кем здороваться не должен.

Но они все равно писали на нас эти жалобы, чтобы посадить в ШИЗО, причем не важно, поздоровался ты или нет.

И вот примерно через месяц, когда уже и Павел отсидел, и я, мы снова встречаемся в той же очереди и он мне: «А цяпер, Віталік, іду на пакаранне за прывітанне».

К Северинцу боялись подходить даже обычные зэки. В столовой он сидел один. Я старался хотя бы поздороваться, если получалось, садился за столик рядом, чтобы переговорить.

Видел его несколько раз в церкви. Честно говоря, я не боялся к нему подходить. Меня и так неоднократно бросали в ШИЗО, вместе с ПКТ я там провел 8 месяцев.

То, что мы переживали в ШИЗО, — это ад. ПКТ отличается только наличием постели, но ее отбирали за любое нарушение, которое сами же и придумывали.

Там и летом холодно, в период без отопления весной и осенью — страшно холодно, а зимой вроде бы с отоплением, но ощущение было такое, что пол вообще со специальным охлаждением, будто фреон туда запустили.

Летом, если тапки на тонкой подошве, они иногда примерзали. Ноги опухали, колени раздувались. ШИЗО — это реальная пытка, находиться там физически больно, это все равно, что тебе в колено забивают гвоздь.

И вот Северинец этот ад переживает постоянно. Но он очень стойкий, я ему так и говорил: «Вы мой герой».

Уже в тюрьме я познакомился с еще одним прекрасным человеком, с которым мы даже подружились — Александром Капшулем. Он бывший юрисконсульт «Нафтана».

Он тоже мой герой. Пример таких людей меня очень поддерживал.

Капшуль ничего не боится, прекрасно знает закон и следует ему.  Он пишет жалобы, причем так грамотно, что не подкопаешься, и сотрудникам тюрьмы ничего не остается, как реагировать. (Подробнее об этом активисте независимых профсоюзов можно прочитать здесь, – С.)

«Были рады каждому лишнему кусочку хлеба. Но за вынос его давали 10 суток»

Виталий говорит, что издевательства в ИК-17 довели его до того, что он сам попросился перевестись на более жесткий режим — в тюрьму.

— У меня была цель — выжить, я, можно сказать, «не газовал», для себя решил, что буду говорить «здравствуйте, гражданин начальник», и другим советовал поступать также. Особенно прибывающим новичкам, которые наивно думали, что, зная закон, могут что-то доказать.

Я говорил им: «Ребята, мы в плену, и мы должны выжить, должны выйти живыми». Кстати, Северинец тоже всем, и мне в том числе, советовал терпеть, держаться, говорил, что мы нужны людям на свободе. 

Но все равно я не всегда выдерживал. Однажды объявил голодовку. На меня в очередной раз поступила жалоба за то, что якобы в 12 часов не поздоровался с кем-то в одном месте.

Это был абсолютно неприкрытый подлог, потому что все прекрасно знали, в 12 часов я должен находиться на промзоне и находился там.

Меня вызвали на комиссию, чтобы назначить наказание, и начальник спрашивает: «Ты признаешь вину?». Говорю, вы меня сейчас судите за то, чего я физически не мог сделать, посмотрите камеры с промзоны.

А он: «Вот я сейчас тебя накажу, а потом буду разбираться и камеры смотреть». И я объявил голодовку, требуя прекратить превышать полномочия сотрудникам в отношении заключенных с 10-м профучетом. 

У нас даже выбора не было: если не признаешь вину — дадут 15 суток ШИЗО, если признаешь — значит, будут пытать 10 сутками. Дальше могут продлить якобы за дополнительные нарушения. 

— Как вы выдержали голодовку?

— Я выдержал почти пять суток на одной воде, причем это была моя первая голодовка в жизни. Честно говоря, сам был в шоке от своего организма, но, думаю, мне тогда помогла моя злость.

Я реально был такой злой, что перестал выполнять требования —убираться, делать зарядку, даже к стене не подскакивал, когда открывался глазок.

Мне за те дни выписали 27 нарушений, а я сказал, мне все равно, я и так в ШИЗО, а ответственность за состояние своего здоровья перекладываю на вас.

Единственное, вставал к стене, когда приходила проверка. И вот на пятые сутки заходит проверка, я встаю — у меня помутнение, в глазах потемнело, и я упал.

Ударился головой о плитку, потекла кровь. Караульный испугался. После того, что произошло с Витольдом, они стали бояться подобных инцидентов.

Начальник приказал оказать мне медицинскую помощь. Но он ушел, и никакой помощи мне никто не оказал. Точно так же никто не оказал помощь, когда мне сильно повредили руку.

Из камеры на прогулку в ИК-17 политзаключенных выводят сейчас в очень жестокой форме — как осужденных на пожизненное. Нам надевали на голову либо черный мешок, либо маску, закрывающую пол-лица, наклоняли вниз головой, руки в наручниках нужно было поднять максимально вверх за спиной, и за них еще тянули.

А рядом всегда бежала собака, которая очень сильно лаяла. Это даже психологически было сложно выдержать. Иногда маску на лице удавалось немного сдвинуть мимикой, и через щель я видел свои ноги и челюсть собаки. 

Однажды в смене был тот самый садист Прохоров. Он всегда задирал твои руки так, что можно было удариться головой о плитку пола.

Сказал ему, что не могу идти в таком положении, а он разозлился: «Ах ты, мразь бчбэшная», — и дал мне по рукам так, что раздался хруст.

Одна моя рука сразу обвисла, потом посмотрели, она распухла и начала синеть. У меня слезы текли — и от злости, что не могу дать сдачи, и от сумасшедшей боли. 

После каждый день ко мне приходили на проверку, все видели, как беспомощно болталась моя рука, синяя и опухшая, но только на третий день попался сотрудник, который потребовал оказать мне медицинскую помощь. Однако он вышел, за ним закрыли дверь и обо мне снова забыли.

Я сам как-то приматывал руку одеждой и старался не беспокоить. Не мог спать на этой стороне, было очень больно. Наконец ко мне пришел главный опер, увидел своими глазами, что с моей рукой, и поинтересовался, буду ли я писать жалобу на Прохорова.

Сказал, что ничего писать не буду, но попросил отправить меня «на крытую», то есть в тюрьму. Понимал, что не могу больше выдерживать этот холодильник и это отношение.

Я ничего не знал тогда про тюрьму №4 кроме того, что всех ею пугали. Но даже это меня не остановило в тот момент. Рука моя, к счастью, оказалась не сломанной, очевидно, был сильный вывих, заживала где-то два месяца. 

После задержания в СИЗО меня взвешивали, и я весил больше 120 кг, на самом деле был довольно крупный. И вот когда меня взвесили в ИК-17, оказалось, что я вешу уже 65 кг.

Даже их врач, увидев такую разницу, испугалась и просила за меня администрацию. На самом деле только за 10 суток в ПКТ или ШИЗО можно было потерять до 10 кг. На фоне резкого похудения у меня повылазили всякие болячки.

Еда, которой кормили, была совершенно пустой, без витаминов и микроэлементов, давала только эффект мгновенного насыщения.

Так получилось, что не было кому передавать мне передачи, отовариваться я мог на небольшую сумму. Чувство голода было постоянным. В столовой зэки-уголовники, которые часто вообще не ели тюремную еду, отдавали иногда свои порции.

Утром мы завтракали, а потом почти три километра шли на промзону. Пока доходили, уже снова хотелось есть. Точно так же после обеда.

Были рады каждому лишнему кусочку хлеба. Но за вынос его давали 10 суток. В столовой стукачи следили, чтобы никто не спрятал этот кусок хлеба.

Черный называли «чернуха», а белый — «белуха». Если вынесешь «белуху», этот кусок можно было обменять у других заключенных на ложку кофе.

— Что помогало вам в таких ужасных условиях жить?

— Вера в Бога, конечно, и мое чувство справедливости.

«Дали новый телефон — я на него смотрю и не знаю, как подступиться, как будто вновь учишься ходить»

— Как вас вывозили 11 сентября?

— Евгения Афнагеля забрали с прогулки еще в 10 утра 10 сентября, но мы тогда не знали, куда и зачем. И тут на вечерней проверке меня предупредили, чтобы проснулся в 3 часа ночи.

Мы все снова задумались, куда теперь меня переводят. Мыслей об освобождении не было. К тому же уже сказал, что готовился выходить через два с половиной месяца. 

В полной растерянности предложил Александру Капшулю и еще одному человеку, с которым общался, попить чаю на прощанье. В 3 ночи меня перевели в соседнее здание, где было СИЗО. «Шмон» проводил сам замначальника тюрьмы, что меня очень удивило. Он этим не занимался.

Потом зашел верзила в маске, меня вывели за ним, кто-то вынес мои вещи. Обычно мы все тянем сами. Вещи бросили в багажник, меня посадили на заднее сиденье и предупредили, если не буду сидеть смирно, поеду «в багажнике в маске и наручниках».

Мешок на голову мне не надевали, и я все время следил за дорогой. Мы выехали из Могилева в сторону Минска, проехали город, проехали поворот на Брест.

Спрашиваю, куда едем, огрызнулись: «Тебе не надо знать». Свернули в лес и поехали вглубь. У меня реально стали возникать аналогии с рассказами Алкаева (бывший начальник минского СИЗО, написавший книгу об исчезновении и убийстве оппонентов Лукашенко, — С.).

Остановились, открывается дверь, говорит выйти и взять сумку.  Думаю, неужели сейчас прямо здесь скажет убегать. А он: «Шмотки гражданские есть? Переодевайся».

Я выдохнул, понял, раз переодели, убивать не будут. Потом один второму сказал: «На точку газуй», и мы поехали в сторону Литвы. «Точка» была у автобусов, к которым все съезжались.

К счастью, у меня паспорт не отобрали. Я человек не сентиментальный, но потом много раз прятал слезы. И когда нас приветствовал Джон Коул, и когда в американском посольстве в Вильнюсе встретили наши беларусы, а потом на пресс-конференции на следующий день, когда пел «Вольны хор».

После уже была сплошная радость — наобщался с близкими, пока по телефону, который мне подарили. Также вручили денежную помощь. Я очень благодарен всем за заботу.

Еще я с вами разговариваю после очень вкусного завтрака.

— А что стало главным удивлением на свободе?

— Около пяти лет назад в последний раз держал в руках телефон. Надо сказать, что с любыми гаджетами я тогда общался абсолютно свободно, владел в совершенстве некоторыми программами.

И вот мне дали новый телефон — я на него смотрю и не знаю, как подступиться, как будто вновь учишься ходить.