«Сын спрашивал у сотрудников ГУБОПиКа: «А вы, случайно, не бандиты?»

Ксения (имя героини изменено по ее просьбе) уехала из Беларуси несколько месяцев назад.

— Против меня было возбуждено уголовное дело по первой части 342 статьи — за участие в марше в августе 2020 года, — рассказывает собеседница «Салідарнасці». — Я узнала об этом, когда меня арестовали.

В один из майских дней (в 2025 году — С.) выходим с сыном в школу. У подъезда нас встречает молодой человек в штатском и говорит: вы задержаны.

На самом деле все два года, что мы вместе с сыном, понимала, что однажды меня могут арестовать за протесты 2020-го. Поэтому так торопилась дать Глебу (имя изменено по просьбе героини — С.) побольше всего: занятий, реабилитации, спорта. Чтобы он, случись что, смог уже выживать без меня, а не тихо угасать в госучреждении в паллиативной группе, откуда я его вытащила.

— Вы не смогли отвести ребенка в школу в тот день?

— Нет. На меня сразу же надели наручники.

У меня ребенок с инвалидностью (4-я степень утраты здоровья у детей — это как первая группа инвалидности у взрослых — С.). Сотрудник, увидевший, что что-то не то с сыном (у него нарушение походки, замедленная речь), спрашивает: а что с ним?

Я спросила Глеба, готов ли он делиться с милиционером деталями своего состояния здоровья. Сын рассказал, что у него была опухоль мозга, из-за этого потерял зрение.

Мы поднялись в квартиру. Люди в балаклавах провели обыск. Позвонили в отдел образования.

Пришли сотрудницы школы, сфотографировали мои документы и забрали сына. Его повезли в приют.

— Сын испугался?

— Глебу 11 лет. Он держался бодро. Я объяснила сыну: дальше ты будешь жить в интернате.

Я взяла Глеба из Дома ребенка. Он под опекой. Мои родители ему не родственники и забрать не могли.

Сын спрашивал у сотрудников ГУБОПиКа: «А вы, случайно, не бандиты?» — «Не-не, не бандиты», — отвечали они.

Сказала Глебу, что он должен быть сильным, стойким, попросила отжиматься, приседать и делать зарядку, потому что дальше он сам за себя, мне его не отдадут, и ему придется жить в интернате.

Мой сын держался очень достойно — не плакал, был спокоен и даже пытался шутить. Спрашивал, что будет дальше, и через сколько лет я его смогу забрать.

Подумала еще: как здорово, что у нас было так много времени вместе, и мне удалось вывести Глеба почти в норму. У сына, кроме практически полного отсутствия зрения, есть проблемы по неврологии, нарушена координация движений, он шатается. Ему много нужно заниматься физической формой.

Я забирала Глеба из Дома ребенка с ходунками. Первое время он не мог сам дойти даже до ближайшего магазина, частенько приходилось носить его на руках.

В когнитивном плане тоже все было довольно слабо — не удавалось выучить больше трех букв, не мог складывать числа даже в пределах пяти, не мог запомнить последовательность дней недели и месяцев.

Но довольно быстро удалось это исправить. Сын занимался тремя видами спорта, учился по общеобразовательной программе, ходил в музыкалку, начинал писать рассказы.

Конечно, это потребовало больших усилий в плане реабилитации. Я довольно много училась разным методикам, как поправить здоровье.

Ребенка забрали в приют, а меня повезли в отделение ГУБОПиКа и оттуда в Следственный комитет. Сообщили, что я арестована и отправили в ИВС на Окрестина.

—  Как стало известно о вашем участии в акции протеста в 2020 году?

—  Нашли фото со мной на марше в поисковике, в кэше (публикация была удалена с сайта — С.).

— Кто были ваши соседки по камере?

—  Большинство были арестованы за протесты 2020 года. Дедлайны (истечение срока давности — С.) действуют, и чувствуется, что активизировалась работа — решили посадить всех, кто попал в поле зрения.

— Расскажите об условиях содержания в ИВС.

— Я была в первой женской камере — политической. Нам не выдавали ни постельное белье, ни матрасы. Никаких личных вещей, кроме пачки прокладок, не разрешили взять.

В двухместной камере было минимум четыре человека, а максимум — 15. Кровати слишком холодные, поэтому мы спали на полу.

Со всем можно смириться — и спать на полу и не чистить зубы — но холод — это самое страшное. В мае температура за окном была до пяти градусов тепла. А отопление в ИВС уже отключили.

В окнах огромные щели, постоянно сквозило. Не удавалось иногда всю ночь заснуть от холода. Мы вставали, приседали.

Свет не выключался ни днем, ни ночью. Ночью было две побудки с построением — в два и в четыре часа. Прогулок не было.

К счастью, мне удалось сохранить здоровье, но, скорее, это счастливое исключение. Потому что многие люди приобретают проблемы со здоровьем, и с почками в том числе.

10 суток я отсидела, потом мои родители внесли залог — 300 базовых величин (12 600 рублей) — и меня отпустили до суда под залог. Запрета на выезд на этот период не было.

Я сразу же пошла в приют консультироваться, как забрать ребенка. Мне объяснили, что оснований держать его в приюте нет, потому что я не осуждена.

Я была в шоке, когда увидела Глеба. Мне вывели абсолютно потерянного ребенка. После приюта у него нарушился сон, обострился псориаз. Сын набрал несколько килограммов: его кормили шесть раз в день, а на прогулки практически не водили. Естественно, не было никаких занятий, к которым он привык.

За эти десять дней откат в развитии Глеба произошел на года два.

Один раз только сына сводили в школу, потом сказали: нам так тяжело, он шатается, трудно ездить в транспорте. Телефон с доступом к аудиокнигам, что я дала ему с собой, забрали и выдавали только на час в день вечером.

Глеб рассказал, что спальных мест не хватало. Ему приходилось делить кровать с другим ребенком, а иногда и спать на полу.

Другие дети в приюте издевались над сыном — давали подзатыльники, щелбаны, пинки. Выбрали Глеба мишенью, так как он не мог дать сдачи по причине инвалидности.

Воспитательницы внимания на это не обращали и не пресекали.

Глеб и сейчас спрашивает: «А нас не найдут? Не поймают эти бандиты снова? Тебя не арестуют?»

— Выйдя на свободу, вы сразу решили, что нужно уезжать из страны?

— Если бы это был мой кровный ребенок, или я успела его усыновить, не уезжала бы из Беларуси. Отсидела бы домашнюю химию (по этой статье обычно дают 2,5-3 года ограничения свободы без направления в колонию) — не вижу в этом трагедии для себя. Зато ребенок учился бы в школе, к которой привык.

Я искала любые варианты, даже кому можно передать ребенка, чтобы он попал в надежные руки. Мы пытались вернуться к нормальной жизни, но мне не удалось найти человека, который бы взял Глеба к себе.

Я спрашивала в отделе образования, могут ли сына устроить в хорошую семью. Мне объяснили, что не получится, и, учитывая особенности ребенка, его ждет интернат. И это получается крест на дальнейшей жизни Глеба — ни занятий по реабилитации, ни нормального образования, ни социализации с обычными детьми, ни семьи.

Поняла, что этот вариант неприемлемый. Я не могу так поступить и сделаю все, чтобы мой ребенок жил нормальной жизнью.

Эту записку шрифтом Брайля Ксении написал сын. Она повесила ее на дверь и несколько месяцев смотрела на нее каждый день. «Здесь написано: «люблю тебя».

— Поскольку решение об отъезде было принято одним днем, на сборы была лишь ночь. Глеб спал, а я собирала вещи. Подумала, что физический листок бумаги может и потеряться когда-нибудь. Сделала это фото в ночь перед поездкой, чтобы сохранить надпись. Обращаюсь к ней, когда становится сложно.

— Cколько времени Глеб провел в детском доме до того, как вы оформили опеку над ним?

— Три года. Глеба в сознательном возрасте забрали из семьи, у которой, к сожалению, были проблемы с алкоголем. Ребенка не водили к врачу, болезнь оказалась слишком запущенной, и он потерял зрение. Речь шла о жизни и смерти. Глеба спасли, и с тех пор он был в учреждении.

— Каким был ваш путь к тому, чтобы взять ребенка под опеку?

— С юности думала об этом. В какой-то момент поняла, что у меня есть определенная стабильность в жизни: жилье, доход. И моральный ресурс.

Ситуация в Беларуси с 2020 года, потом война в Украине — все это вызывает чувство беспомощности. Я обычная женщина, у меня нет сверхспособностей. Я не могу остановить войну. Не могу сделать что-то значимое.

Это вызывает ощущение, что от тебя ничего не зависит. И очень сильно разрушает личность.

Тогда я подумала: хорошо, хоть что-то от меня зависит в этой жизни. Я могу помочь другому человеку, которому хуже, чем мне. И у меня все для этого есть.

Когда я брала ребенка, сотрудница говорила, что это самопожертвование в режиме 24/7. Но ведь обычные люди растят детей. И кровный ребенок может родиться с инвалидностью. Нет университета, где готовят на мам и пап ребенка с инвалидностью.

— Сын вас сразу мамой назвал?

— Нет, спустя год. Это стандартная история, когда для первичной адаптации ребенку требуется год в семье.

— Как вы уезжали?

— Нам помогли хорошие люди. Документов, которые у нас есть на руках, хватило, чтобы выехать легально.

Отделу образования я сообщила, что мы переехали в другую страну на постоянное место жительства. Не хочу говорить, где мы сейчас. Достаточно того, что мы находимся в безопасности.

— Что вы почувствовали, когда оказались в безопасности?

— Это было очень большое облегчение для меня и для сына. Он кричал: «Я свободен!»

Конечно, для Глеба был большой удар, когда его забрали в приют. Он столько лет провел в госучреждении без семьи. Понимает цену свободы.

Мы обсуждали с сыном, что ему придется учиться на другом языке, адаптироваться. Глеб на все согласен, лишь бы не интернат.

Сначала нас приютили добрые люди, сейчас мы снимаем жилье. На данный момент все хорошо складывается, много людей включилось в нашу поддержку. Мы всем благодарны.

Летом сын съездил на море, в лагерь, находился в сообществе обычных детей. Это было очень терапевтично для нас обоих.

Когда я только забрала сына домой, обещала ему, что однажды мы поедем на море вместе. Думала тогда про Турцию. Каждый день говорила про это, когда мы с Глебом восстанавливали его потерянную способность к самостоятельной ходьбе.

Сыну было тяжело, очень тяжело, каждый день на протяжении нескольких месяцев. Я немного манипулировала: как же мы поедем в Турцию, если ты так плохо ходишь? Ты же хочешь гулять со мной по горам? Значит, надо стараться и преодолевать себя. Это давало Глебу силы, шел дальше.

Увы, мне так и не удалось это реализовать, живя в Беларуси — все не было денег. К морю мы приехали уже в эмиграции.

Глеб был в восторге. Но да, загадывайте желания аккуратно — иногда они сбываются самым неожиданным способом.

В стране, которая нас приняла, Глеб пошел в специализированную школу. Сама я, пока прохожу процедуру легализации, не могу работать.

В эмиграции сын еще больше привязался ко мне, часто обнимает, не отпускает. Боится, что придут. Спрашивает, точно ли нас не найдут.

Эта ретравматизация из-за моего ареста всколыхнула старые воспоминания — о потере первой семьи, расставании с домашними питомцами и родным домом, внезапной инвалидности, долгих неделях в больнице, будучи почти парализованным, без зрения и способности говорить, годах жизни в учреждении.

Я не знаю, как ребенок смог это пережить, сохранив в себе волю к жизни, доброту и любовь. Даже быть рядом с этим опытом, а не внутри его, очень непросто.

Но раз мой сын смог вынести такую лють, то уж построение жизни в эмиграции, помощь ему и себе я точно смогу организовать.

— Чем вам можно помочь?

— У нас уже все довольно хорошо: очень многие люди и организации помогают, солидарность очень чувствуется. Мы с сыном вместе, в безопасности, защищены законом, наши базовые потребности закрыты.

Есть те, кому помощь нужна больше, чем нам. Сейчас в Беларуси более 1200 детей (это минимальная оценка на основании подсчета опубликованных анкет сирот, на самом деле их больше) живут в учреждениях, потому что не имеют родительской опеки. Это детские дома, дома ребенка, детские социальные пансионаты (раньше они назывались домами-интернатами).

Фактически дети могут годами жить, взрослеть, формироваться как личности в условиях несвободы и отсутствия значимого взрослого рядом. Эти два фактора инвалидизируют человека не хуже тяжелой болезни, которая хотя бы могла быть замечена и понята окружающими.

Они разлучены с близкими или вовсе с рождения не имели семьи. Это дает чувство тотальной незащищенности. Дети не могут влиять на свою жизнь — от твоего выбора там ничего не зависит.

Глобальный опыт несвободы пронизывает все сферы жизни ребенка в интернате. И чем режим в учреждении более закрытый, тем больше это отдаляет от нормальной жизни. Аналог во взрослой жизни — тюрьма, колония, «химия».

Вот человек полгода находится один в закрытой комнате. Сюда по расписанию приносят еду, есть постель и одежда. Но ничего не происходит, один день похож на другой. Сознание жадно ловит любую крупицу информации из внешней среды, но этих крупиц почти нет.

Нельзя погулять, подвигаться, не с кем пообщаться. Надежда сменяется отчаянием, отчаяние — защитным торможением психики.

Это не одиночное содержание в ПКТ, это младенец-отказник живет в палате детской больницы.

Случайные свидетельницы чужого горя, например, мамы детей, которые проходят там лечение, нередко потом сами ставятся на путь приемного родительства. Увы, ресурсов для этого в моменте может и не быть, поэтому одинокий и ждущий взгляд того, кому не смогла помочь, преследует потом долго.

Вот комната побольше, тут держат нескольких человек. Есть четкий режим — весь день расписан, кормят регулярно, даже прогулки есть — можно выйти в сопровождении во внутренний дворик и походить кругами.

Выйти за забор нельзя, заняться чем хочешь нельзя, набор личных вещей строго ограничен, близких рядом нет и может случиться, что не будет еще долгие годы — никто не знает, когда ты отсюда выйдешь. А может и никогда больше не будет у тебя семьи.

Это не колония — это дом ребенка. Взрослые, оказавшиеся тут, поражаются тишине — это не звук детского сада, а мертвый лес, где не поют птицы.

Дети не плачут и не гомонят — зачастую надежда уже утрачена. Остается или замирание, или защитная ярость — у тех, кто посильнее.

Взросление за забором не проходит бесследно — рано или поздно человек начинает носить забор в себе. Это приобретает разные сложносочиненные формы, включая и бунт в любой ситуации. Я сопротивляюсь — следовательно существую.

Эти сложности вполне очевидны для потенциальных приемных родителей — если бы все было просто, детей бы в семьи давно разобрали. Дело же тут не в квадратных метрах и лишней тарелке супа.

Тем не менее, то, для чего я согласилась на это интервью и для чего говорю все это сейчас — это просьба о помощи.

Беларуски и беларусы невероятные — 2020 год это показал. Мы не знали друг друга до этого лета, и это знание все еще живо в нас, как бы власти ни пытались заменить в нас надежду — отчаянием, а отчаяние — защитным торможением.

В Беларуси более 1200 политических заключенных. И в это же время более 1200 детей находятся в детских интернатных учреждениях.

Никто из нас не может взять и произвольно забрать кого-то из первых из-за забора. Но в силах средней семьи — освободить кого-то из вторых.

Для психики очень тяжело переживание своей беспомощности — невозможность остановить войну, пытки, посадки, террор. Единственное спасение — делать возможное по своему выбору. Я знаю, о чем говорю, мне это в свое время сильно помогло, и, несмотря на все трудности, ни разу не пожалела.

Если вам отзываются мои слова — зайдите на портал dadomu.by и посмотрите: может быть, вы захотите и сможете кому-то помочь вернуть свою жизнь такой, какой она должна быть — со свободой и любовью.